Поиск

История одного окна в доме по Садовой улице

Кирилл Константинов
23 янв. 2017 г.
5 мин. чтения

Утро в компании шу пуэра 2008 года от фабрики Тянь Ань (tian an, 天安). Пару блинов от этого чайного хозяйства я раздобыл в конце минувшей рабочей недели. Начать решил со стограммового малыша. На решение повлияли этикетка и цена. На этикетке было написано, что чай происходит из местечка Лао Бань Чжан, одного из трёх известных поселений горы Булан, что в юньнаньском уезде Мэнхай. Считается, что в тех местах (около 1700 метров над уровнем моря) произрастает очень большое количество старых чайных деревьев. А цена, она была очень, очень невысокой для пуэра из вышеуказанных мест - это вызывало одновременно подозрения и любопытство. В общем, передо мной был недорогой шу пуэр из знаменитого уезда, с не менее знаменитой горы и из широко известного чайного поселения.

В день, когда я раздобыл эти чаи, приключилась со мной история - мгновение, тронувшее сердце. Были сделаны дела, вечер набирал силу. Я шёл домой с чайным уловом. Насколько хорошим, ещё предстояло выяснить - согласно приписываемым Лу Юю словам, о совершенстве чая решает рот. Думая об этом, я на ходу обратил внимание не на один дом по Садовой улице. Постройки конца ХIX века, совсем рядом с Суворовским училищем и знаменитым в ленинградские времена рестораном "Метрополь" - четырёхэтажный красавец в стиле эклектики расположился прямо напротив Гостиного двора. Вспоминая то мгновение, я вскрывал блинчик "Лао Бан Чжан" от Тянь Ань. Передо мной из бумаги появился аккуратный стограммовый "кейк" с рельефной жилистой фактурой. Небольшого размера лист оттенка молочного шоколада перемежался рыжими вкраплениями почек. Сухой аромат лился плавно, напоминая воздух в сосновом лесу после дождя. В прогретой посуде аромат просыпался в имбирно-ягодную волну с шоколадными нотами.

Я смотрел на дом, что стоял через дорогу. Внимательно изучал барельефы и декоративные колонны фасада, перемежавшиеся с большими тёмными двух- и трёхстворчатыми окнами. Доходный дом В.А. Новинского, с 1923-1928 годы ставший пристанищем Петроградского Вегетарианского общества. Сам собой мой взгляд остановился на крайнем правом окне третьего этажа, спящем сейчас, как и все остальные окна. Я всматривался в тёмный проём, чьи стеклянные глазницы отражали уже почти ночное небо, дышащее холодной синевой. Первый раз доводилось мне смотреть в это окно с улицы, но я очень хорошо знал, каково смотреть через него изнутри. Память подхватила мою мысль, легко выдернула сознание из уставшего от дневной суеты тела - и плавно понесла в сторону дома напротив. Я прислонился плечом к арке галереи Гостиного двора, расстояние между мной и окном дома переставало существовать. Дом. Третий этаж. Там, за почти метром старой добротной кирпичной кладки - просторная комната с высокими потолками. В конце Великой отечественной войны в эту комнату, смотревшую двумя окнами на бледно-жёлтые стены Гостиного двора, въехала семья, вернувшись из эвакуации. Помимо окон свет с улицы попадал в комнату через огромную дыру от снаряда, попавшего в угол дома во время артобстрела. Шло время, исчезла дыра, исчез Ленинград, квартира наполнилась новыми жильцами, поколение сменялось поколением, а в коммунальном рае хватало места всем. И вот, спустя годы с тех пор, как комнаты дома на Садовой улице снова наполнились жизнью, у крайнего правого окна в третьем этаже появился маленький хозяин.

Окно. За его стеклом - комната, точнее уголок, отделённый от общего зала двумя мебельными стенками. Встав на них в полный рост, не достать до потолка. Для маленького обитателя импровизированной комнаты потолок квартиры подобен небу. Мой мысленный взор миновал стекло, оказавшись внутри. Вот, по правую руку - большая, покрытая морилкой столешница, без лака. Когда на неё попадает вода, пачкаются руки. Столешница приделана к старой-престарой книжной полке, превращая ту в секретер. Маленький и молодой хозяин гордится большим и очень старым секретером - ему его сделал отец, своими руками. С такой же гордостью он восседает на старом стуле с изогнутыми, напоминающими львиные лапы, ножкам. Отец нашёл этот стул на помойке. Нашёл и бережно отреставрировал. Полки усеяны книжками и игрушками, игрушек больше. Вот кровать, живая и поныне, вот ещё один стол - с чёрно-белым "Рекордом", вот видео-приставка. Игра на цветном телевизоре родителей - счастливое событие.

Темно, где-то за окном живет Садовая улица. Скоро закроют Гостиный двор, в его витринах, среди товара и манекенов улягутся сторожевые собаки. В пустые вечера, безразличные к мальчику какой-то чуждой отстранённой тишиной, будто не принадлежавшей ему, как не принадлежит кому-то вещь, с которой тот не умеет обращаться, когда никого нет дома и идти к соседям по квартире не хочется - он смотрит на этих собак. Он не думает о них, но хочет понять, что они думают. Что думают собаки и все эти суетливые фигурки одиноких прохожих, мелькающие в сводчатых арках галереи Гостиного двора. О чём они мечтают, что их тяготит, чем он мог бы им помочь, могли бы они подружиться, хорошие они или плохие, похожи на его родителей или нет. Так проходят часы. С улицы силуэт мальчика, в полный рост стоящего в проеме окна, никому не виден - в квартире темно и тихо. Только изредка боязно дребезжит посуда в серванте, в такт проезжающим по улице трамваям - маленький посуденный оркестр, организованный жильцам коммунальной квартиры ветхими деревянными перекрытиями старого дома, давно разменявшего столетний юбилей. Больше нет этого оркестра, трамваи по Садовой улице теперь не ходят.

Заварился чай. Пуэр от Тянь Ань дал тёмный густой настой, ароматно устроившийся в чашке. Бархатистый шоколадно-ореховый вкус, собранный и плотный, переходил в приятное сладкое послевкусие, травянистое, с оттенком виноградной косточки - завершаясь несильным ягодно-цитрусовым всполохом. Сделав глоток, я вернулся туда, в комнату, по ту сторону оконного стекла.

Сегодня мальчик не один. Он за своим самодельным столом делает уроки вместе с дедом. Отставной офицер войск путей сообщения тщетно пытается объяснить туго смекающему внуку принцип решения алгебраических уравнений, они даже ссорятся на некоторое время. Но мальчик любит деда и знает, что дед его тоже любит. Знает, что кончится мука крестиками и игреками, и будет вечер. Мама придёт с работы, принесёт много вкусного, добытого в долгих очередях Елисеевского магазина, где ценники написаны от руки таким забавным и очень аккуратным почерком - и приготовит вкусный ужин. Дед будет о чем-то переговариваться с отцом, о неинтересном, а потому считай, что на иностранном языке. А потом дед сядет в старое, изодранное кошкой кресло, мальчик устроится тут же - на подлокотнике, уткнув ступни под ногу сидящего деда, и они станут играть в шахматы. Дед будет выигрывать, и в этом не будет ничего страшного. И кончится вечер, и будет ночь, и снова будет тишина. Она подобреет к мальчику, баюкая его мечтами и мыслями о познанном и ещё неизведанном, а посуденный оркестр в серванте по трамвайным нотам будет играть ему колыбельную.

Дом тихо смотрел на меня темными безжизненными глазницами офисных помещений. Уже пятнадцать лет в нём не живут люди, они только приходят в него каждый день, но не наполняют теплом, сберегая его для своих очагов. На окнах нет занавесок, нет разных люстр и плафонов, толстые стены забыли тепло новогодних застолий дружных соседей по коммунальному раю, чья разгульная добрая радость лилась через край, наполняя до краёв дворы-колодцы. Память зажигала мне окно за окном в старом доме по Садовой улице. Одно осталось темным. Крайнее правое окно третьего этажа. Мне хотелось бы, чтобы там сейчас стоял мальчик и думал, что тревожит сердце бородатого мужчины, прислонившегося к стене сводчатой арки переставшего рано засыпать Гостиного двора. Мужчины, пронзительно-безнадёжным взглядом всматривавшегося прямо в его окно.

Если бы мог, мужчина сказал мальчику: "Слезь с подоконника, включи свет во всей квартире и смотри, смотри и запоминай. Смотри во все глаза, мальчик. Запоминай, запоминай всё, что сможешь. Мне сейчас этого так не хватает, мне это нужно. Нам всем это нужно."

Если бы мальчик смотрел в окно, он увидел бы, как бородатый человек пришёл в себя, очнувшись от оцепенения. Постояв ещё несколько мгновений, он как-то энергично и неловко подобрался и, пряча от прохожих глаза, пошёл по галерее Гостиного двора в сторону Невского проспекта. Мальчик уже не мог услышать, как в ушах уходящего человека эхом шелестел тёмный баритон постаревшего Джонни Кэша, человека в чёрном, всю жизнь искавшего свет. Голос, терпкий и пронзительный.